«ПТСР надо ещё заслужить». Интервью с Алексеем Совой, координатором гуманитарных проектов

«Друзья! Этот канал будет освещать нашу работу по сбору, доставке и раздаче гуманитарной помощи Донецку. Начали с наиболее нуждающихся пенсионеров Петровского района. Поддержкой со стороны их не балуют, от слова совсем, а вот обстреливают ежедневно». Это – первое сообщение телеграм-канала «Добрый Сова», датированное 12 ноября 2022 года.

Строго говоря, на тот момент канал назывался «Zлой Сова», а первый гуманитарный выезд Алексея Совы (спойлер – ставший забегом на длинную дистанцию в три с лишним года) случился несколько раньше, когда он согласился поработать водителем на машине, отправлявшейся в тогда еще Донецкую область с партией гуманитарки. Со временем этот маршрут стал регулярным, а канал с отчетами о закупке и передаче хлеба, лекарств, обогревателей мирным людям в эпицентре жесточайших боев превратился в хронику спасения и выживания.

Сейчас Алексей с командой единомышленников продолжает помогать нуждающимся: так, ноябрь 2025-го они провели за сбором и доставкой помощи эвакуированным из Суджи. В целом суть работы осталась та же, однако диапазон социальных инициатив расширился и теперь включает в себя поддержку не только материальную, но и психологическую. Присоединившись к Центру по разработке и внедрению цифровых технологий и программ по реабилитации «Без ограничений», Алексей Сова стал одним из авторов и координатором целого ряда проектов, призванных оказать профессиональную психологическую поддержку ветеранам вооруженных действий и их семьям.

В большом интервью для РГМ.Журнала мы поговорили с Алексеем Совой о специфике реадаптации ветеранов, мировом опыте и локальной роли семьи в этом процессе, о грядущем дефиците кризисных психологов и о том, как его избежать. Но для начала разобрались – от чего именно добреют совы ; )

Многие из тех, кто в последние годы следили за гуманитарными акциями в Донбассе, знают тебя по телеграм-каналу «Zлой Сова». С недавнего времени канал был переименован, и теперь Сова «Добрый» – с чем связан ребрендинг?

Когда я начал заниматься гуманитарными проектами, буква Z была достаточно ярким символом, который позволял в какой-то мере идентифицировать людей по принципу «свой-чужой» в отношении к происходящим событиям. Мы думали, как обыграть эту «зет» и мою фамилию, и кто-то из товарищей предложил: «А давай будет «злой сова»?» Ничего лучше в качестве названия телеграм-канала больше не придумали, так и прижилось. Опять же, я всерьез не рассматривал себя как блогера или тем более военкора – просто нам была нужна удобная платформа для отчетов по гуманитарке, чем канал остается до сих пор. В какой-то момент просто начали приходить вопросы от читателей – мол, вы же делаете добрые дела, почему «Zлой»? Ну мы и подумали, что действительно пора переименоваться ближе к сути того, что мы делаем.

А в какой момент вы решили, что от помощи материальной пора переходить и к поддержке психологической?

Начиная с 2022-го я регулярно ездил в Донецк – раньше чаще, сейчас, может быть, чуть реже, – и очень много общался с местными жителями. Например, в Петровском районе, который все это время оставался под обстрелами. Первое, что бросалось в глаза, – насколько психологически выжаты, измучены эти люди, дети и взрослые, чья психика находилась буквально в критическом состоянии. В то же время не имелось никакой объективной статистики по общему состоянию населения хотя бы потому, что много куда вообще невозможно было доехать, было смертельно опасно – но там оставались люди.

Об этом мы очень много говорили с Егором Козловским, директором Центра  «Без ограничений», с которым тогда привозили платформу по реабилитации MECOM донецким детям. В этих разговорах и родилась идея чат-бота для дистанционной оценки психологического состояния «Мой компас», который, во-первых,  позволяет собрать более или менее релевантную статистику, потому что сведения мы получаем напрямую – люди сами регистрируются и проходят тестирование; во-вторых, бот, помимо сбора информации, предлагает рабочие приемы самопомощи и оценки ситуации, а также обеспечивает маршрутизацию напрямую к специалистам.

Теперь мы понимаем, что «Мой компас» стал отправной точкой для выстраивания целой системы работы с подростками и взрослыми, пострадавшими в результате боевых действий. Уже в самом начале мы задумывались: хорошо, общая ситуация с ментальным состоянием более или менее ясна, мы оценили ее и проанализировали – мягко говоря, положение критическое, если не катастрофическое. Добавлю, что все это время мы общались с психологами, которые уже работали в Донбассе, и видели, что их ресурсов катастрофически не хватает, они максимально перегружены, они выгорели – как минимум потому, что сами живут в тех же условиях, теряют дома, близких, а о каких-то обязательных супервизиях и речи быть не может.

Учитывая всё это, мы понимали, что нужно что-то делать дальше – помогать, отправлять психологов. Не хватает специалистов? Значит, нужно как-то увеличить их количество. Отсюда родилась идея образовательной платформы для психологов, где, помимо обучения новых кадров, мы планируем обеспечить поддержку и сопровождение тем, кого мы обучаем. А в перспективе платформу, на которой уже работает образовательный проект, дополним системой коммуникации между психологами и подопечными, чтобы сделать расстояние между ними минимальным.

То есть подразумевается не только образовательная функция, но и опция оперативной связи со специалистом в момент острой необходимости?

Да, задача платформы, помимо обучения и сопровождения комьюнити психологов, это еще и оказание дистанционной психологической помощи. Мы живем в очень непростое время, ежедневно люди сталкиваются с множеством стресс-факторов. Тогда как в крупных городах еще можно найти специалиста и с ним поработать, то в небольших городах, не говоря уже о селах, это только онлайн. Там очень мало классных специалистов, а мы должны дотянуться, условно говоря, до любого уголка страны.

Наверное, и отношение совсем другое к обращению за психологической помощью?

Увы, стигматизация обращения за психологической помощью все еще существует, и мы попутно с ней боремся. В нашей стране традиционно сложное отношение к походу к психологу. Если у человека болит зуб, он идет к стоматологу, болит нога – к хирургу. Они помогут, а психолог без вариантов сходу посадит в дурку, накормит галоперидолом и поставит штамп в личное дело. Опять же, чисто мужская установка: «Я сильный, я должен сам все перебороть».

Чат-бот «Мой компас», где человек в том числе общается с виртуальным психологом, позволяет оперативно оценить свое психологическое состояние, научиться методам самопомощи, отследить изменения. Таким образом даже скептики постепенно признают улучшение внутреннего состояния и просто привыкают к психологической гигиене. Кстати, один из плюсов чата – это моделирование ситуации «попутчик в поезде», когда незнакомцу рассказываешь больше и честнее, чем друзьям или тем более специалистам на приеме. В целом получается такая аптечка скорой психологической помощи, которая всегда под рукой.

Несмотря на огромное количество разного рода курсов, все понимают, что сделать настоящий серьезный образовательный онлайн-продукт очень непросто. Расскажи, кто отвечал за профильную часть программы? Каких специалистов вы привлекли?

В нашей команде работает Ольга Ульянина из Московского государственного психолого-педагогического университета (МГППУ). Она отвечает за научную составляющую всех наших проектов и, на мой взгляд, это максимально компетентный и титулованный специалист – доктор психологических и кандидат социологических наук, член-корреспондент Российской академии образования, руководитель Федерального координационного центра по обеспечению развития психолого-педагогической помощи в системе образования РФ. Ольга с коллегами с начала СВО работают на территориях вооруженного конфликта, у них накопился громаднейший опыт общения с мирным населением – прежде всего семьями, опекунами, детьми, – они постоянно анализируют ситуацию и помогают людям справляться с психологическими проблемами.

Сочетание серьезного академического фундамента и работы «в поле» дает сильнейшую базу, на которой строятся все наши проекты: мы не придумываем что-то новое, а берем проверенные методики, подкрепленные практикой, и  фактически цифровизируем их, заворачиваем в интерактивную оболочку. Опять же, на примере «Моего компаса» мы убедились, что именно онлайн человек охотнее делится информацией. Ни дети, ни взрослые сейчас не любят заполнять всякие бумажные тесты. Мы предприняли хитрый ход: обратились к подросткам в комфортной для них среде, через телефон, который является в некотором смысле бичом современного ребенка, и выяснили, что ребятам куда проще общаться с  виртуальным психологом посредством гаджета, чем сидеть в кабинете у дяди или тети и заполнять бумажные тесты.

Так и с нашими курсами: мы не просто посадили в кадр «говорящую голову», которая монотонно что-то бубнит с экрана, но записали живые подкасты с беседами экспертов, разборами кейсов, дали к каждому уроку набор материалов для усвоения информации плюс набор дополнительной литературы, если захочется углубиться в тему. С точки зрения эффективности такой подход кратно повышает интерес к обучению и мотивацию двигаться дальше. По крайней мере, первые отзывы наших слушателей свидетельствуют именно об этом.

Я правильно понимаю, что сейчас вы даете определенный набор дисциплин, нацеленный на решение конкретных задач?

Для начала скажу, что у слушателей есть два варианта обучения: пройти полный курс профессиональной переподготовки с возможностью в финале получить диплом государственного образца, либо выбрать один или несколько из пяти блоков курса и получить свидетельство о повышении квалификации.

Основная цель обучения — дать системные знания и практические инструменты для работы с ветеранами, семьями, детьми. Подчеркну, что мы не работаем с действующими военнослужащими, это прерогатива Министерства обороны, мы работаем с ветеранами в контексте их гражданского окружения, скажем так.

Запрос на это все более очевиден. Люди, возвращающиеся из зоны военных действий и переходя в статус ветеранов, сталкиваются с теми же проблемами, с какими сталкивались в свое время ветераны чеченских и афганской войн. Во избежание этого мы как раз и работаем над тем, чтобы они могли своевременно получить психологическую помощь. Для должно быть достаточно подготовленных психологов, ведь далеко не каждый даже кризисный психолог способен работать с ветераном. Есть множество примеров, в том числе из  личной практики, когда грамотный специалист просто не выдерживал того объема информации, того накала, который раз за разом обрушивался на него на консультации. Кроме того, важно уметь правильно взаимодействовать с военнослужащим. Существуют определённые методики и инструменты, которые позволяют гораздо лучше провести работу, при этом и оказав помощь, и не пострадав самому. Этому мы тоже учим в рамках курса, привлекая и бывших военных, и членов их семей.

А есть в команде психологи, участвовавшие в боевых действиях?

Здесь нам скорее интересен обратный вариант. Например, очень хорошие психологи для работы с ветеранами могли бы получаться из военных медиков: будучи на одной волне с пациентами, они в то же время обладают всем набором необходимых практик для оказания квалифицированной помощи. Уровень доверия к таким людям гораздо выше, чем к любому гражданскому эксперту. Опять же, нужно понимать, что существуют военнослужащие, которые испытали определенные стрессовые ситуации и справились с ними, – такое тоже возможно.

Не каждый, кто побывал на войне, получает то же посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) или выходит с поломанной психикой. Если у человека имеется внутренний ресурс, он способен преодолеть довольно тяжелые испытания и  закалиться в боях. Это так называемый посттравматический рост. Здесь очень важна роль семьи и окружения, наличие точек опоры в гражданской жизни, работы и так далее. В таком случае скорее всего человек справится со всеми стрессовыми ситуациями и станет по всем параметрам нормальным членом общества. И дальше при желании сможет получить соответствующее образование и помогать другим.

Нужно ли иметь какое-то базовое психологическое образование, чтобы попасть на курс? Или это необязательно? 

В первую очередь мы рассчитываем на психологов или тех, у кого есть медицинское образование. Вообще по существующему законодательству большой курс переподготовки может пройти человек с любым высшим образованием. Однако мы не думаем, что таких людей будет очень много, потому что все-таки наша основная аудитория — это психологи либо люди, которые уже каким-либо образом взаимодействуют с военнослужащими. В том числе те, кто прямо сейчас находится на исторических и приграничных территориях – и у нас уже есть слушатели оттуда: сотрудник школы-интерната из Горловки, волонтёр-медик из Ростова-на-Дону, который мотается постоянно на те территории. Они очень ждали, когда мы откроем курс, сейчас проходят первый блок обучения и дают хорошую обратную связь. Таким людям – уже с опытом, но желающим поучиться, – мы даем возможность получить концентрат знаний в удобном формате и подтвердить свою квалификацию.

Одна из задач ваших будущих выпускников — это помощь в реадаптации ветерана. Что кроется за этим термином и можем ли мы привести какие-то кейсы реадаптации – или на опыте текущего конфликта об этом еще говорить рано?

На самом деле, конечно, рано. Если говорить о реадаптации как о системном подходе, то он включает несколько этапов. Первое – это оценка психологического состояния. Дальше, если у человека все в порядке, включаются механизмы социализации — трудоустройство, переобучение и так далее. Это уже задача государства и бизнеса. Важно помочь человеку обрести свой круг общения – условно, то же ветеранское сообщество, где люди смогут говорить на одном языке. Но это уже выходит за рамки стартовой психологической оценки.

Если же на первоначальном этапе у человека обнаруживаются некие проблемы – условно говоря, не совсем в “красной зоне”, а в “желтой”, – то ему нужна психологическая помощь. Это может быть когнитивно-поведенческая терапия, групповые занятия и так далее. Таким образом, он прорабатывает свою травму, учась жить в обществе – иными словами, не общество должно подстраиваться под человека, а он должен вернуться в него и социализироваться.

Есть совсем тяжелые случаи, но это уже вопрос психиатрии, включая фармакологическую поддержку. Насколько я знаю, сейчас ПТСР отнесено к линии Минздрава и этими состояниями занимаются медики. Компетенция же психологов – работа с симптомами ПТСР, отдельными проявлениями и, конечно, психологическое сопровождение реинтеграции в мирную жизнь. Для этого есть методики и отработанные алгоритмы, но – не хватает специалистов.

Опять же, помимо социальных и психологических служб существует еще один институт, куда люди приходят со своими трудностями, — это церковь. Знаю, что сейчас очень большое количество ветеранов обращаются к священникам, настоятелям храмов. Зачастую это проблема, поскольку они не всегда понимают, как работать с этой категорией прихожан вне рамок своей духовной деятельности. Так и говорят: с душой-то мы поработаем, а вот что делать с разумом, не всегда понятно.

Важно, чтобы в таких случаях не возникло взаимоисключения, особенно у воцерковленных: условно, зачем тебе психология, если можно помолиться? Это так не работает, только действуя совместно мы можем добиваться лучшего результата в реабилитации. Грубо говоря, у настоятеля должна быть некая памятка о том, как выявить у человека симптомы психологического расстройства, как с ним об этом поговорить, куда его потом направить и как правильно это сделать. Такой симбиоз психологов и священников дает гораздо больше в плане реабилитации. К слову, если психолог имеется далеко не везде, то храм в пределах досягаемости у человека имеется даже в самой глуши. Важно, что со стороны священников есть понимание ситуации, мы общаемся на эти темы и уже готовы передавать им методические материалы по таким кейсам.

Как ты правильно заметил, это не первый военный конфликт, после которого возвращаются ветераны, нуждающиеся в помощи и реабилитации. Что говорит об этом мировой опыт?

Во-первых, нынешняя СВО и по количеству вовлеченных людей, и по накалу событий превосходит все вооруженные конфликты, в которые наша страна была вовлечена с момента Второй мировой войны.

Это сотни тысяч человек, которые проходят через жесточайшие боевые действия, это полномасштабное противостояние двух примерно одинаковых по уровню военной мощи государств. Это технически другая война, к которой не готовили даже кадровых военнослужащих. Как следствие, гораздо серьезнее психологическая нагрузка, и, если мы не будем готовы с этим работать, все будет в больших и худших масштабах, чем после Афганистана или Чечни.

Необходимость подготовки инфраструктуры для приема ветеранов, ресоциализации, реабилитации и возвращения их в нормальную жизнь понимают на государственном уровне. Наши проекты получают одобрение со стороны профильных структур и государства.

Одобрение предполагает какую-то финансовую поддержку?

От государства – нет, пока это частная инициатива. Мы работаем по другому принципу: сначала делаем достойный продукт, тестируем и отрабатываем, а уже потом его показываем – в том числе и государству, с предложением применять, масштабировать, распространять.

У нас есть частные благотворители, их не очень много, но они видят необходимость в этих проектах, они живут в нашей стране и не собираются никуда уезжать. Для них важно, чтобы дети росли в спокойной стране, а не там, где страшно выйти на улицу. Тем не менее, мы надеемся, что и государство воспользуется результатами нашей работы в интересах всей страны.

Когда вообще оформилось понимание, что ветеранам, участникам военных действий нужна помощь не только материальная, медицинская, но и психологическая?

Думаю, на системном уровне об этом начали задумываться после Второй мировой войны, и тут западный опыт, конечно, гораздо богаче. Мы изучали в том числе и практику государств, которые так или иначе принимали участие в разных конфликтах – Америки, Франции, Германии, крупных стран-членов блока НАТО. В Советском Союзе долгое время не было такого понятия как боевой стресс, а психические заболевания, полученные во время боевых действий, относили к разряду контузии. В той же Америке проблему признали гораздо раньше и стали искать варианты решения.  Появились первые дома ветеранов, программы поддержки, переобучения, разные просветительские проекты – и в частном порядке, и на государственном уровне.

Важную роль в адаптации ветеранов сыграл бизнес. Есть госпрограммы, по которым бизнесмен, который берет на работу бывшего военнослужащего, сразу получает множество преференций и льгот, и предприниматели буквально гоняются за такими сотрудниками. В наших реалиях, конечно, ветеран должен быть обучен новой профессии, и есть целый перечень, условно говоря, парных специальностей: например, артиллерист, который хорошо знает топографию, быстро может переквалифицироваться в гражданского геодезиста, ну и так далее.

Не меньше, чем профподготовка, для работодателя важна и психологическая стабильность будущего сотрудника. И мы вновь возвращаемся к ключевой идее нашей работы: оценка психического состояния ветерана, оказание ему дополнительной помощи, далее переобучение и трудоустройство. Таким образом государство получает полноценного гражданина, а бизнес – сотрудника, которых сейчас, в ситуации кадрового голода, категорически не хватает. Эти вопросы уже давно решаются в тех же Штатах, у нас – всё только начинается. И вот тут можно не изобретать велосипед, а использовать полезный зарубежный опыт, адаптируя, естественно, к нашей действительности.

Возможно всю эту цепочку действий пройти самостоятельно, при поддержке семьи, не обращаясь к специалистам?

В очень и очень редких случаях. Всё-таки важно, чтобы на каждом этапе подключались профессионалы. Совершенно бытовой пример: в семью возвращается травмированный ветеран, возможно, с потерей конечностей. Человек получает протез, при помощи родных учится заново ходить и обслуживать себя в быту, ищет какие-то варианты приложения своих усилий, семья стимулирует его возвращение к нормальной жизни – и это правильный продуктивный подход.

Но бывает и другая ситуация. Человек возвращается из зоны боевых действий – и его начинают залюбливать: мол, сиди в своей инвалидной коляске, я тебя накормлю, на руках перенесу и так далее. Может быть, раньше и близко не было такого внимания, а тут все о нем заботятся, хлопочут – и в результате человек так и остается в этом кресле, в ситуации гиперопеки, от которой не хочется отказываться. Семья вымещает всю свою ранее не излитую любовь, а человек тем временем постепенно теряет возможность, пусть через боль и преодоление себя, полноценно реабилитироваться. Это как раз один из моментов, который разъяснит только специалист с психологической подготовкой – как правильно взаимодействовать с человеком, который пришел с войны.

Заключительный вопрос. Вернемся к моменту появления еще «Zлого Совы», когда ты с командой только начинал ездить в Донбасс, когда вы становились свидетелями совершенно драматических событий, глубочайшего человеческого горя – не испытали ли вы на себе то самое ПТСР и, если да, реально ли с ним справиться самостоятельно?

Как говорят мои знакомые военные психологи, ПТСР надо ещё заслужить. Иными словами, не каждый стресс, не каждое психологическое расстройство — это обязательно ПТСР. Существует описанный диагноз, ряд симптомов, которые должны ему соответствовать, и, если какой-то из них не вписывается в эту картину, то это может быть любым другим острым стрессовым расстройством или состоянием.

Что такое ПТСР? Это не слабость характера и не «психическое заболевание» в том смысле, который вкладывают в это слово многие. Это естественная реакция нервной системы на события, выходящие за рамки обычного человеческого опыта. Так сказать, нормальная реакция организма на длительную ненормальную ситуацию. В моем случае именно такого стресса не было. Когда впервые приезжаешь в зону боев, ты вообще ничего не понимаешь: где-то что-то бахает, вылет-прилет, надо бежать, не надо бежать, все нормально или нет. Во второй раз ощущаешь неприятный холодок внутри, но уже примерно понимаешь, что творится вокруг. То есть ты просто несешь коробки с гуманитарной помощью, а прилетит в тебя или нет – непонятно.

Со временем я выработал внутреннюю установку, которая в течение всех этих лет себя оправдывала: я делаю дело, которое считаю правильным и нужным, и, пока я его делаю, все будет хорошо. Успокаиваешься, делаешь, что должно – и будет, что будет. Невозможно, единожды приехав к мирным жителям в прифронтовой Донецк, сказать им – ладно, ребята, я раз помог, дальше давайте сами. На тот момент уже 8 лет как люди жили там под обстрелами, без воды, света, а выходя из дома не понимали, вернутся ли обратно. И приходит осознание, что ты можешь им хоть чем-то помочь, что реально делаешь что-то полезное.

На самой окраине Донецка есть поселок шахты Трудовская, куда я смог заехать лишь в мае 2025 года. Обстановка все эти годы там была крайне опасной, туда даже хлебовозка не приезжала – люди сами забирали хлеб в условленном месте поблизости и раздавали своим. Например, они мне пишут: «Ну что, когда приедешь?» Отвечаю, что через неделю. Через пару дней получаю сообщение: «Не приезжай, тут четыре дома вчера взорвали, давай попозже». И люди жили в этом годами, не имея возможности или не желая уезжать.

Наши основные подопечные – пенсионеры, инвалиды, одинокие, многодетные и так далее. Бабулька одинокая лежит, которой соцработник еду приносит и памперсы – куда она уедет, к кому? А помогать им нужно. Зимой обогреватели привозили, продукты, лекарства, всё, что могли. И вот когда мы наконец в мае увиделись с жителями поселка Трудовские, они так и сказали: «Мы выжили благодаря вам, благодаря хлебу и воде, который вы поставляли».

Только сейчас там потихоньку начинают восстанавливать что-то, район начинает оживать. И  когда этим всем проникаешься, то про стресс, какие-то проблемы просто не думаешь – живешь и делаешь дело. Поэтому помогаем сейчас и помогать будем столько, сколько понадобится.

Текст: Маша Сбоева

Фото: архив Алексея Совы; Евгений Кель